Целый день бушует метель. А я отменила все поездки (благо, есть такая возможность), и засела за ноутбук. Тёплый плед, кружка чаю, кот. Воспоминания. Почему-то они обрушились сегодня на мою память, безудержно, как снежная лавина.

Тот день был таким же, как этот. Вьюга за окном щедро сыпала снег и завывала. Только окна были маленькие, с двойными рамами. Может, кто помнит такие рамы, которые на лето снимали. Лет мне было раза в три меньше, чем сейчас. Плед был теплей, а чай ароматней. И сидела я в компании двух пожилых людей- моего двоюродного дяди Тимофея и его жены Дарьи.

Ездила я к ним очень редко. Но поездки эти всегда были светлыми и желанными. И чувство это…Кажется уже изжитое в наше время. Когда тебя любят просто так, за то, что ты есть…

Любил дед Тимофей байки травить! Разные присказки, шутки- прибаутки, сказки. Был он бывшим фронтовиком, прошёл всю войну с сорок первого по сорок пятый. Настоящий ветеран, сейчас таких уже не осталось.

О войне, кстати, рассказывал он очень мало. О боях, потерях- ни слова. А вот всякие шутки и смешные случаи- пожалуйста. Интернета тогда не было, телевизор у них плохонький был, вот я и слушала его с огромным удовольствием и интересом. Хотя…И сейчас бы так же слушала, если бы он жив был!

Вспомнилось мне то утро, когда я заплела две косы. Туго их заплела, чтобы не выбивались пряди и не нервировали. Заметила я, тогда, что дед посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом. А потом сказал:

-Две косицы- две змеицы, как у Таньки- волчицы…Ух, стихами вышло!

Сказал и засмеялся. А потом начал о чём-то другом говорить. А мне в душу запало. И я пристала к нему:

-Что за Танька? Почему волчица?

Он отшучивался, вначале. А потом вдруг, воровато оглянувшись и понизив голос, говорит:

-Ну, хорошо. Расскажу тебе и эту историю. Не век же в себе носить! Всё равно, не поверишь. А поверишь, так твоё дело…Сказка это, не более!

Убедившись, что бабушка ушла по хозяйству хлопотать, он рассказал мне то, что я слушала, затаив дыхание, не смея ни слова вставить. Вот, собственно, пересказ самой истории, от его лица.

***

Было это осенью сорок третьего. Война в самом разгаре, и чья сила перевесит, мы даже думать не могли. Просто сражались. Отчаянно и озверело, в холоде и голоде, не замечая мелких ранений и обычных болячек, до смерти.

Служил я тогда в особом отделе танкового полка. Но, при отступлении, попал в окружение и потерял своих.

Пришлось выбираться своими силами, лесом и по темноте, тщательно стараясь не попасться на глаза вражеским патрулям. Так, совершенно случайно, я наткнулся на партизанский отряд. А они меня доставили в штаб, где я и остался.

Много всего произошло тогда. Но я не буду сейчас об этом. Была там разведгруппа, в составе шести человек. Пятеро опытных бойцов, и женщина. Точнее, девушка, Татьяна.

Когда я её впервые увидел, то вообще не понял, кто она такая, и что здесь делает! Одета не по уставу, в какие-то лохмотья, не понятно, мужская то была одежда или женская, но точно не военная. Не подчинялась она никаким командам и правилам. Уходила, когда хотела, делала то, что считала нужным. И… была она просто неприлично красивой. Если можно так сказать.

Я, как сейчас, помню её тугие чёрные косы, которые блестящими змеями спадали на пышную грудь. Губы алые, будто кровью измазанные, и огромные серые глазищи… И вся она словно сочилась жизнью и силой…Эх, сложно описать это.

Я, вначале, грешным делом подумал, что тем пятерым она ппж, так называемой была. (Тут дед Тимофей увидел мои большие глаза и пояснил). Походно-полевая жена. Ну, не удивляйся ты так. Война была. Тяжкое время. Никто не знал, будет ли жив завтра. Вот понятие морали, тогда и стало очень размытым. Хотя, не для всех.

Подумал я, значит, что Танька "жена", так сказать, тем разведчикам, но быстро понял, что нет.

Она редко ходила в разведку вместе с группой. Чаще всего, одна, на закате. Взяв с собой лишь длинный изогнутый нож. И всегда приходила поутру. Всегда с информацией, трофеями или языком. Никто ей и слова не говорил против. Лишь хвалили. Никто, вообще о ней ничего за спиной не говорил, ни солдаты, ни медсёстры. Никаких сплетен! Хотя было это для меня более, чем странно. Вокруг красивых девиц всегда заварушки, то из зависти, то из похоти. Но на неё лишь тихо посматривали, с уважением и, даже, трепетом.

А я что…Молодой, дурной. Вот мне кровь и ударила…в голову. М…да.

Стал, в общем, я к ней «подкатывать». И так и сяк. А она никак! Смотрит сквозь меня, словно я пустое место. Ох, как тяжко мне тогда было!

На все мои попытки расспросить о ней сослуживцев, мне твердили лишь одно: «Ты оставь это! Не докучай Таньке- волчице, целее будешь! Не угроза это, совет дружеский!» А меня только злили все эти советы.

Одно удивляло меня больше всего, никогда не слышал я её смеха, даже улыбки не видел. Знаешь, хоть и война, но смеялись мы много, в периоды затишья, чтобы выплеснуть через смех свою боль и страх, расслабиться. Помогало. А глаза Таньки всегда серьёзные были. Серьёзные и печальные. Не выдержал я и высказался при одном из командиров, что Танька, мол, как царевна- несмеяна, никогда даже краюшками губ не усмехнётся. А он и говорит мне:

-Душа у неё болит. Она к нашему отряду год назад примкнула. Рассказала, что мужа её убили, и что терять ей больше нечего, поэтому хочет партизанить, бороться с врагом, в отместку. Вот и взяли мы её, и не пожалели.

Больше он мне ничего о ней не говорил, как и другие.

Но дурь моя из головы всё не уходила, и душила меня всё сильнее. Так что невмоготу стало.

И вот, в один из тихих вечеров, подкараулил я её возле блиндажа, когда никого рядом не было. Схватил её за плечи, прижал крепко, так, что и шелохнуться она не могла, и говорю ей:

-Свела ты с ума меня, Танька! Не могу думать ни о чём, есть- пить не могу. Жизни мне больше нет. По воле или против воли, будешь ты моей!

(Тут дед снова увидел мои увеличившиеся глаза, смутился, помолчал, и продолжил, другим тоном).

Да, согласен с тобой, дурак был. Нет мне оправдания. Но…Жизнь меня научила.

Так вот, зажал Таньку я, думал, вырываться она будет, кричать. А она молча. Взяла мои руки, за запястья, и разогнула их с такой силой…Знаешь, я её схватил захватом, из которого здоровый мужик вырваться не может! А она развела мои руки, словно они из картона сделаны, словно я дитя малое…Словно не пальцы у неё, а медные прутья, а под плотью не кости, а сталь.

Я и охнуть не успел, как прижала она меня к земле, за кисти, а на грудь коленом надавила так, что захрустели мои косточки, как вафельки…А она в глаза мне заглянула, будто самую душу наизнанку вывернула. И взгляд её не был злым или насмешливым, нет. Была в нём всё та же непримиримая тоска. Тоска и грусть.

А потом она резко отпустила меня и говорит:

-Твой путь долог, солдат. Пройдёшь ты войну и вернёшься домой. Найдёшь любовь, а с ней покой, родишь детей. И это твой путь. А у меня свой, и он в другую сторону.

Сказав это, она сделала шаг назад, и из тени блиндажа вышла на свет фонаря. И тут глаза её светом звериным вспыхнули! Зелёным светом! Как у волка! Не показалось мне, нет…У людей такого не бывает, у зверей только.

И тут меня такой страх пронял! Просто жуть охватила. Волосы на голове моей дыбом встали. Она давно ушла восвояси, а я так и стоял в оторопи, не помню сколько. Пока один из командиров не окликнул меня.

После этого, я, как и все, лишь посматривал в сторону Татьяны, со страхом и уважением. И дурь мою всю, как рукой сняло!

А потом, через пару недель после того разговора, наши снова стали наступать. И мы ждали, что вот-вот наши войска должны в ближайшую деревню войти. Немцы отступали, уводя пленных, скот, и сжигая всё, что забрать не могли.

Но, видно, кто-то сдал нас. Каким-то образом, место расположения партизанского штаба стало известно врагу.

Напали они ранним утром, около половины шестого. Я проснулся от звуков стрельбы и криков. Вскочил, схватил оружие, выскочил на улицу. И…Попал в ад, как и всегда в таких случаях. Взрывы гранат, пылающие блиндажи, выстрелы, рукопашная. Не помню уже я, скольких я тогда положил. Помню, как сильно в живот ударило, и я упал. Рукой зажал- мокро и горячо. А потом, словно кипятком то место обожгло- боль доходить до осознания стала.

Упал я, думал конец. Подняться уже не мог, плыло всё в глазах. Лишь сполохи пламени, сапоги возле лица, падающие тела.

Вдруг, увидел я нечто, что меня в сознание вернуло. Большущий волк. Раза в два больше обычного…Рвал фашистов, размахивая огромными лапами, вырывая глотки белыми клыками! Ловко, так, что глазом не уследишь, метался он, уклоняясь от пуль, от ножей, круша врага! Но не от величины зверя в груди у меня похолодело, а от того, что на волке том обрывки одежды болтались! Танькиной одежды.

А потом я провалился в темноту. Очнулся уже в палатке, возле меня хлопотали медсёстры. Потом я только узнал, что, когда немцы отступили, нашли меня местные, и выволокли из лесу. А там и наши войска пришли. Меня, как тяжело раненного, в медсанчасть определили.

Долго я между жизнью и смертью карабкался, но выжил. Как видишь…Потом я пытался найти хоть кого-то из тех партизан. Но никого. Пытался расспрашивать о том нападении на штаб, но толком ничего не узнал. Выведал, лишь, что разбили немцы штаб, но ценные бумаги захватить не смогли- отбились наши.

Вот так…Я, до сих пор так и не понял, что я видел тогда. Был ли это волк, или это была Татьяна, или это я просто бредил из-за ранения.

А ты близко к сердцу не бери! Ты же видишь, кто тебе рассказывает! (Дед хитро усмехнулся и подмигнул). Старый и полоумный сказочник. Всё это байки…

***

Помню, тогда я очень впечатлилась. И до самого вечера притихшая была, в раздумьях. Вот и сейчас, воспоминания об этом рассказе, навеяли на меня странную тоску. Я подошла к окну. Там, за колкой пеленой снежной вьюги, тёмной полосой просматривался лес. И я, почему-то очень явно представила идущую по свежему снегу, молодую женщину. Чёрные косы, припорошены снегом, белая кожа, алые губы и серые глаза, полные тоски и боли…